Олег Тимченко, профессор Академии художеств, востребованный и известный художник, и сегодня открыт для экспериментов. Он романтик, умеющий слышать музыку и
воплощать ее в своих произведениях. Однако тема обстоятельного разговора, на которую сегодня с ним беседует корреспондент ИА ГРУЗИНФОРМ - не очередной громкий проект художника, а он сам: его прошлое и настоящее, родословная, его житейская философия и, конечно, политические убеждения – сегодня о политике не говорит лишь самый ленивый...

Дела семейные

- Я - питерский дворянин и сибиряк одновременно! Мои прадед и прабабушка по материнской линии бежали из Петербурга в Тифлис в страшной спешке. Они понимали, чем грозит им промедление. Поводов для предстоящих гонений для них, зажиточных дворян, было предостаточно. Октябрьская революция 1917 года стала приговором. Евгений и Елизавета Гулицкие (урожденная Николаева) владели сразу двумя домами – на Невском проспекте и на Васильевском острове. А также особняком в Смоленской губернии. Жизнь на даче была сродни Чеховской «Чайке». Бабушка Капитолина рассказывала, чем они занимали свой досуг – ставили спектакли, приглашая профессиональных актеров, устраивали вечера. В мгновенье ока налаженная жизнь разрушилась... Гулицкие ничего не смогли взять с собой, кроме фамильных драгоценностей, которые, кстати, их довольно долго кормили, даже в годы Отечественной войны. Мой прадед был, как сейчас говорят, спонсором первых авиаторов. А его брат Константин занимал высокую должность в Канцелярии при Зимнем Дворце. У прабабушки были две сестры – им также пришлось эмигрировать - в Германию и в Штаты. Так их, трех сестер, жизнь разбросала по миру…

- Убежищем же для ваших предков стал Кавказ. Почему, как вы думаете?

- Кавказ был в те годы еще свободен от большевизма, здесь стояли английские войска. Словом, революция до него еще не дошла. Гулицким в Тифлисе очень нравилось, они ведь тут и раньше бывали, отдыхали. И когда встал вопрос – а куда, собственно, бежать? – они остановили свой выбор на Тифлисе. Он ближе, роднее, нет языковых барьеров. Конечно, Гулицкие не хотели капитально переселяться, до последнего были уверены, что вернутся домой, просто надо здесь пересидеть лихое время. Прадед не воспринимал большевиков всерьез. Бабушка рассказывала, что отец думал, пошалят, мол, бандиты, и на этом все и закончится. В то время ей было 17 лет, а ее брату Александру – пятнадцать. Семья здесь купила дом недалеко от железнодорожного вокзала. Затем Гулицкие продали его и переехали на Ардоннскую (сегодня – улица Мамардашвили) в дом, ставший нашим родовым гнездом. Вот только зажить тифлисской жизнью им никак не удавалось. Прадед страдал, ностальгируя по прошлому, а осознав, что уехать не получается – загулял… Никогда не пил, а тут - Верийские сады, друзья! Скончался он довольно рано - по собственной вине. Дело в том, что Евгений Гулицкий был большой шутник и придумщик. Предложил он раз друзьям показать, как медведь с горы катится. Те, сдуру и согласились. Свернулся прадед в клубок, покатился, да и напоролся на пень. Пенициллина в то время еще не было, скончался от банального заражения крови.

Прабабушка осталась одна с детьми, думала эмигрировать к сестре в Германию или во Францию, но так и не смогла. Замуж больше так и не вышла. Елизавета Гулицкая вела затворнический образ жизни, из дому вообще никуда не выходила, разве что в библиотеку или церковь. Помню, брала меня, совсем маленького, за руку и отводила в русский храм недалеко от дома. В памяти осталось, что я страшно боялся вырезанную из картона фигуру распятого Христа. Знаете, если бы он был просто нарисован на бумаге, тогда все ясно. А «мой» Христос словно парил в воздухе, находился в пространстве. Он был «живым»! Но, несмотря на все детские страхи, очень любил бывать в церкви, особенно в праздники.

- А как сложилась жизнь вашей бабушки и мамы?

- Бабушка Капитолина вышла замуж в 17 лет за поэта и скрипача Семена Болотова. Их дочь, моя мама Валентина Семеновна Болотова, прекрасно рисовала, но не смогла окончить Академию художеств – помешала война. Тбилисская Академия стала платной, денег не хватало. До учебы ли? Мама работала в театре Марджанишвили художницей в бутафорском цехе. Что касается моего отца, Ивана Терентьевича Тимченко – это уже совсем другая история. Отец родился в Витебске, но почти сразу его семья переехала в Омск. Мой дед со стороны отца работал на комбинате инженером. А вот своего прадеда не знаю, не было контактов с Сибирью. О дедушке же многое узнал по рассказам отца.. Дед Терентий работал инженером и неплохо зарабатывал. Он и его брат Петр были типичными сибиряками, высоченными и крепкими. С Терентием случилась беда - деда по ошибке ранили прямо на улице. Как он дошел до дома с 17 ножевыми ранениями, непонятно... Настоящий сибиряк! Неделю за жизнь боролся, но... Мало сведений сохранилось и о бабушке Анастасии Барсуковой. Отец мой окончил геологический факультет Омского университета. Долгое время проработал по специальности, взрывал породы в поисках хрусталя. С экспедициями в послевоенные годы обошел весь Кавказ – Дагестан, Кабарду, Сванети. В войне не участвовал, работая на омском танковом заводе. В Грузию его привела профессия, а оставила здесь навсегда любовь. А дело было так. Он с ребятами из геологической станции отдыхал в Сухуми и встретился здесь с моей мамой, которая подрабатывала в этом городе картографом. Где познакомились, не могу точно сказать - в подробности меня не посвящали. Знаю лишь, что в разгар романа отец забрал маму в Ткибули. Там, в горах, в каменной избушке они и провели свой медовый месяц. Поскольку мама в Сибирь категорически отказалась ехать, отец вынужден был остаться в Грузии. Специальность его здесь оказалась не востребованной, работал на втором механическом заводе мастером, плотно занялся фотографией. Мама к тому времени уже не работала, полностью посвятив себя семье. К сожалению, родителей уже нет, они скончались в 90-е. Отец привык к Грузии, любил ее, обзавелся множеством друзей. Армяне, грузины, русские... Никогда я ни от отца, ни от бабушки не слышал, что здесь, в Тбилиси, поднимался национальный вопрос. Не было этого! Да и я сам не ощущаю себя иной крови. В России меня называют грузином. Мои друзья иногда в шутку подкалывают – наш грузин приехал! А здесь – я русский. В самом лучшем смысле этого слова. Не возникало и проблем с языком. Мне повезло, у меня двор был «грузинский». Вначале я вообще не посещал в школе уроки грузинского языка – неинтересно было. И так все знал. Совершенствовал язык уже в Академии художеств, на факультете живописи – русского отделения там попросту не было.

У меня были замечательные педагоги – Корнелий Санадзе, Давид Габиташвили, Жора Джаши, Мито Хахуташвили – весь цвет Академии художеств. Они многому меня научили, но все же, после окончания вуза я не знал, что мне делать, с чего начать. Направлений то в искусстве очень много. Год вообще не рисовал, забросил. Считал, что живопись уже не актуальна, вот кино – дело другое. Единственное, чем занимался вплотную, так это коллажами.

«Бледный, когда же ты, наконец, женишься?!»

- В беседе вы как-то упомянули о влиянии Сергея Параджанова на вашу дальнейшую жизнь. Вы долгое время с ним общались. Были ли друзьями?

- Я с ним познакомился на третьем курсе Академии, благодаря моему другу Тимуру Торчинову. До того я еще не открыл для себя творчество Параджанова, и даже не осознал, какой подарок мне преподнесла судьба! Серго дома работал, своей мастерской у него не было. В то время он только вышел из тюрьмы. Конечно, мы знали, за что он сидел. Слухи то, понятное дело, ходили. Нет, за себя я не беспокоился, меня это, в принципе, не касалось. Серго, особо подчеркну, прекрасно знал, с кем и как себя вести. Сегодня я понимаю, что все обучение в Академии – это один процент, мизер, по сравнению со «школой» Параджанова. Мы тесно общались до конца его жизни, так что смело могу назвать себя его младшим другом. Он был очень щедрым, по-своему заботливым. К примеру, когда моя мама скончалась, прислал барана на поминки. Помогал материально, приобретая мои работы, кстати, за немалые деньги. Как я уже говорил, один год я только коллажами занимался. Что касается Серго – он их делал всю жизнь, в перерывах между съемками, причем делал гениально. Как-то Параджанов собрался ко мне в гости – поглядеть на мои коллажи. Стоял 82 год. Завалился он ко мне с делегацией в человек десять. Один Параджанов нигде не появлялся. Я очень нервничал - как он воспримет работы. Серго прямой человек, мог запросто, не стесняясь в выражениях, сказать все, что думает. Особенно, если дело касалось искусства – никакая симпатия и дружба не помогут! Словом, не скрою, я боялся. Но работы ему понравились, что стало для меня большим стимулом. Понравилась ему и небольшая живописная картина, первая после Академии – под названием «Мертвый воробей». Несколько раз Параджанов просил меня продать ему «Воробья». Я отказывался, отвечая типа того, что очень вас люблю и уважаю, но не могу продать эту работу, «Воробей» мне особенно дорог! «Ну, тогда одолжи», - попросил Серго. Отказать ему я не смог.

- Вернул?

- Да, через три месяца. Все это время «Воробей» висел у него дома, но в перевернутом виде. На мой вопрос, почему он его так странно повесил, Параджанов ответил: «А так фатальнее». Я помню, как Серго покупал мою работу «Две проститутки». Он ее назвал гениальным произведением, впрочем, как все, что ему нравилось. Предложил мне 150 рублей, чему я очень обрадовался. Пришел я к нему назавтра, как и договорились, а вместо 150-ти – получаю всего пять! Так и держал меня на коротком поводке месяц, знал, что за деньгами точно явлюсь. А я и так бежал...

Прихожу к нему однажды в гости, а он меня ругает последними словами – где ты, мол, ходишь. «Когда не нужно (пропускаю ненормативную лексику), все сидишь, сидишь.... Только что Высоцкий ушел, я так хотел, чтобы вы познакомились»! Параджанов подарил мне возможность общения с интереснейшими людьми - Беллой Ахмадулиной, Аллой Демидовой, Майей Плисецкой, Андреем Тарковским, Марчелло Мастрояни. Театры Сатиры и «Таганка» часто «тусовались» у Параджанова. Артисты общались со мной, бедным студентом, запросто, без гонора, за исключением, пожалуй, сурового Ширвиндта. Жаль, не осталось фотографий. Двери дома Серго были открыты для всех, но к каждому он относился по-разному. Некоторые считали Параджанова тяжелым человеком. Но надо было понимать его юмор, сарказм, даже цинизм – впрочем, он так творчески все это преподносил. Я смотрел на Серго и постепенно начал понимать, насколько важна идея в искусстве. Конечно, мастерство нужно и обязательно. Но кроме него, есть еще и искусство. А это совсем другая сфера, объяснял Параджанов. Ты можешь быть художником и очень далеким от искусства человеком, не правда ли?

Параджанов называл меня «Бледным» и, будто путая, не Тимченко, а Тимошенко – как маршала СССР. Часто подкалывал, когда ты женишься, Бледный?

Что и говорить, если он принимал человека – до конца был рядом. Кстати, к словам Параджанова я прислушался – и дважды, с небольшими интервалами, женился! Моя первая супруга, Медея Цулая, подарила мне дочь Лизу, названную в честь питерской прабабушки. От второй жены, Ии Каджеришвили - также дочка, Саломе. Как вы заметили, обе супруги - грузинки. Национальный вопрос не поднимался и в моей семье, выбирать вторую половинку по графе в паспорте – ненормально!

Беседовала Диана Шерешашвили